Ранее я уже писал о том, что концепт гомосексуальности возник очень поздно — в XIX веке.
До этого отношения лиц мужского пола рассматривались совершенно иначе.
Поступки, ритуалы, поцелуи, эмоциональная привязанность и даже сексуальное поведение никто не воспринимал как проявление определенной сексуальной ориентации.
Общественная мораль и церковные каноны не усматривали во всех этих формах мужской дружбы и любви ничего зазорного, за исключением, конечно, анального секса (уголовная ответственность за мужеложство действовала в 1934-1993 годах).
Проявления любви между мужчинами описывали в библейских книгах, изображали на православных иконах.
Взрослых мужчин даже делали духовно родными в обряде-таинстве братотворения.
А сегодня в качестве примера мне хотелось бы представить описание “мужской любви” из ХХ века.
***
Речь пойдет о двух молодых парнях, которые встретились в военной обстановке и один стал подчиненным другого (Гай — командир отделения, капрал-сержант, а Максим — новобранец).
Как часто бывает, при первой встрече парни не влюбились с первого взгляда. Более того, у одного их них возникло стойкое предубеждение к другому:
“Сперва Гай принял его за выродка… Здоровенный голый парень, молодой, весь коричневый, здоровый как бык; одни трусы на нём, какие-то короткие, из блестящей материи…”.
Позже первичное отторжение сменилось удивлением: чужак был огромного роста и обладал диковинной силой.
“Гай охотно повиновался: удерживать этого коричневого зверя было всё равно что пытаться остановить танк, схватившись за гусеницу”.
В этот момент восприятие незнакомца было вовсе не доброжелательным:
“Он стоит и вертит своей дурацкой коричневой головой… На кого оскаляешься, мерзавец? О, как хочется подойти тяжёлым шагом — и с размаху, железным кулаком по этому гнусному белому оскалу… Но нельзя, нельзя, это недостойно легионера: он же всего лишь псих, ничтожен, жалкий человеческий обломок”.
Заметим, что громадный Максим изначально испытывал к Гаю совершенно иные чувства.
Все мы знаем, как порой раздражает человека дым чужой сигареты. В рассказе упоминается случай, когда мужчины в автомобиле использовали курительные палочки:
“Он понял, что это за палочки; когда они ехали с Гаем, почти все мужчины отравляли воздух точно таким же дымом… Они вдыхали какой-то наркотик и Максим утешался только тем, что симпатичный Гай был, по-видимому, тоже категорически против этого обычая”.
Как интересно! Для Максима Гай был изначально тот, кто “вызывает симпатию к себе, приятный, привлекательный, располагающий к себе”.
Однако Гай не смог довериться Максиму до тех пор, пока это не позволил его начальник. Выйдя от командира за дверь, Гай
“позволил себе улыбнуться. Теперь можно с чистой совестью считать Максима своим другом. Мака Сима”.
Какая тонкая психология! Что-то влекло его к этому дикарю-великану.
Но получить одобрение вышестоящего начальства никогда не помешает: как бы чего не вышло!
Будучи командиром отделения, он ощущал,
“как близки и дороги ему, эти двенадцать здоровенных парней — шестеро действительных рядовых Легиона на правом фланге и шестеро кандидатов в рядовые на левом, — все в ладных чёрных комбинезонах с начищенными пуговицами, все в блестящих сапогах”.
Вдруг его пронзило понимание, что воины близки и дороги ему не одинаково:
“Нет, не все. Посередине строя, на правом фланге кандидатов, башней возвышался кандидат Мак Сим, очень ладный парень, любимец, как это ни прискорбно для командира иметь любимцев, но… гм…”.
Говорят, что общее дело очень сближает людей. А тем более — воинское дело. Не зря же само слово друг изначально означало «сражающийся вместе, боевой товарищ, один из дружины».
Так случилось, что Максим познакомился с сестрой Гая и однажды защитил ее от толпы уличных бандитов. Его авторитет в глазах Гая резко вырос.
С этих пор оказалось, что “совершенно невозможно цукать такого вот добродушного гиганта, да ещё спасителя твоей сестры, да ещё — чего греха таить — человека, во всех иных отношениях, кроме строевого, гораздо выше тебя самого”.
На этом этапе Гай стал проникаться глубоким уважением к своему новому другу.
А тот в свою очередь стал переходить границы личного пространства и подчинения командиру:
“здесь их, слава богу, никто не видел: никто не видит, как эта башня привалилась плечом к забору и всё время порывается взять своего капрала за пуговицу”.
А какой-то момент Максим стал задавать совершенно беспардонные вопросы.
“— Ты почему молчишь? — спросил Максим. — Ты обо мне думаешь?
Гай отвёл глаза”.
Согласно Аристотелю, “любить – значит желать другому того, что считаешь за благо, и желать притом не ради себя, но ради того, кого любишь, и стараться по возможности доставить ему это благо”.
Максим следовал именно этому правилу. Ему нравилось причинять Гаю то самое “благо”:
“Максим, зажав автомат между коленями, заботливо придерживал Гая за поясной ремень, рассудив, что капралу не к лицу реять над скамейками. Гай не возражал, а может быть, он и не замечал предупредительности своего подчинённого. Гай был чем-то сильно озабочен, и Максим радовался, что по расписанию им придётся быть рядом и он сможет помочь, если понадобится”.
Чуть позже Максим уже запросто снимал возникающее напряжение с помощью телесного контакта:
«Он вдруг мгновенно оказался рядом; Гай не успел пошевелиться — сильные руки сдавили ему бока, комната завертелась перед глазами, и потолок стремительно надвинулся. Гай придушенно ахнул, а Мак, бережно неся его над головой в вытянутых руках, подошёл к окну и сказал:
— Ну, куда тебя девать с твоими тайнами? Хочешь за окно?
— Что за дурацкие шутки! — закричал Гай, судорожно размахивая руками в поисках опоры.
— Не хочешь за окно? Ну ладно, оставайся…
Гая поднесли к ширме и вывалили на кровать Рады. Он сел, поправил задравшуюся пижаму и проворчал:
— Зверь здоровенный…
Он тоже больше не сердился. Да и не на кого было сердиться”.
Мы уже упоминали сестру Гая — Раду. За этот период она уже успела влюбиться в Максима. Но не только она:
“Гай смотрел, как они танцуют, и думал, что пара подобралась отменная… Впрочем, по Маку не видно, чтобы он собирался жениться. Он относится к Раде скорее как к другу, только более нежно и почтительно, а Рада, надо понимать, втюрилась. Ишь как глаза блестят! Да и как не втюриться в такого парня!… А впрочем, чёрт его знает, Мака весь дом любит, и ребята его любят”.
Вот и появилось в рассказе это изумительное слово — любовь.
А далее события понеслись быстрее автоматной очереди:
“у Гая всё поплыло перед глазами. Ноги его не держали. В ушах его всё ещё звучал отвратительный плотный хруст, с которым пули входили в тело этого странного и любимого человека”.
Максим был для него чудаковатый, но уже “любимый человек”… которого на его глазах расстреляли из пистолета.
Так сложились обстоятельства, что Максим не умер. Все ранения были не смертельными. Судьба снова и снова сводила их вместе.
“Гай почесался двумя руками, похмурился на тёмное окно, а потом решился и начал серьёзный мужской разговор.
— Мы тебя любим, — сказал он. — Я тебя люблю…”.
Итак, любовь этих парней созрела до откровений и вербализации. Они стали говорить об этом вслух!
“Максим притянул его к себе, мокрого, тощего, заросшего, обнял, прижал от избытка чувств, потом отпустил и, держа его за плечи, сказал:
— Гай, дружище, как я рад!”
Вот это и называется мужской дружбой.
Но в нашем рассказе всё заходит слишком далеко.
В какой-то момент Гай осознает, что Максим перевернул всю его жизнь:
“Трудно поверить, ведь хорошо было быть таким, как все. Нет, пришёл, влюбил в себя, а потом буквально за шиворот вырвал из строя и утащил в другую жизнь”.
Далее мы видим, что новый друг вызывает в душе Гая уже исключительно восторженные эмоции:
“Он в полном восторге посмотрел на Максима. Да, это был великий человек. Великий и непостижимый.
«Наверное, он всё может, — подумал Гай. А я ещё Раду за него хотел выдать. Разве ему Раду нужно? Ему бы какую-нибудь графиню или, скажем, принцессу… А вот со мной дружит, надо же…
И скажи он сейчас, чтобы я выкинулся вниз, — что же, очень может быть, что и выкинусь, потому что Максим… И сколько я уже из-за него узнал и повидал, в жизни столько не узнать и не увидеть… И сколько из-за него ещё узнаю и увижу, и чему от него научусь…».
Как еще мог Гай выразить свое почтение и любовь? Конечно, через поцелуй!
“Максим почувствовал на себе его взгляд, и его восторг, и его преданность, повернул голову и широко, по-старому, улыбнулся, и Гай с трудом удержался, чтобы не схватить его мощную коричневую руку и не приникнуть к ней в благодарном лобзании”.
«О повелитель мой, защита моя и гордость моя, прикажи — я перед тобой, я здесь, я готов… навстречу миллионам пуль… Где они, где враги твои?”
Чуть позже мы читаем:
“Он что-то приказывает мне, мой владыка, он что-то хочет от меня… Мак, Мак, умоляю, верни мне свою улыбку, почему ты больше не улыбаешься? Слушаю тебя, прекрасный! Приказывай! Просто я твой, я хочу умереть за тебя, прикажи что-нибудь…»
Вы помните, кого называют “наперсным другом”? Самый близкий, кому можно голову положить на грудь (на перси).
Вот и наш Максим однажды “подошёл к нему, взял за плечи, встряхнул, потом прижал к себе, обнял, и несколько секунд Гай в блаженном забытьи лежал лицом на его груди, постепенно приходя в себя”.
Наши друзья постоянно проявляют самые нежные чувства:
“— Я думал… тебя здесь… что ты тут… что тебя…
— Ничего, ничего, — сказал Максим ласково”.
Авторам рассказа важно показать, что Максим и Гай в какой-то момент оказываются совсем без одежды:
“Гай подал ему нож, и Максим ловко и быстро разделал рыбину. Потом, когда они наелись и улеглись нагишом на горячем песке, Максим после долгого молчания спросил… нам надо быть вместе, Гай”.
В конце повествования их любовь проявляется также и в аспекте преданности и верности:
“Максим поймал Гая за воротник и притянул к себе.
— Ты меня любишь? — сказал он, уставясь в расширенные глаза. — Веришь мне?
— Да! — выдохнул Гай.
— Только меня слушай. Больше никого не слушай. Всё остальное — враньё. Я твой друг, только я, больше никто. Запоминай. Я приказываю: запоминай.
Обалдевший Гай быстро-быстро кивал, неслышно повторяя:
— Да, да. Да. Только ты. Больше никто…”.
И эта преданность в итоге стала вопросом жизни и смерти:
“преданный Гай, увидевший, что его господину оказывается неповиновение, просунулся сбоку и страшно ударил ополоумевшего Крючка огромным гаечным ключом в висок”.
Как мы помним, влюбленность капрала Гая в Максима почему-то проявлялась в стремлении выполнять приказы этого “господина” и “владыки”:
“Гай тёрся то справа, то слева, заглядывал в лицо, искал приказаний.
— Ничего, дружище… — бормотал Максим, отстраняя его локтями… Потерпи ещё немного… Гай видел, что с ним говорят, и точил слезу от огорчения, что опять не слышит ни слова”.
“Максим заглушил двигатель, и сразу же Гай завопил хриплым фальцетом какую-то самодельную оду в честь величайшего и любимейшего Мака…”
Торжественная песня, посвящённая любимому герою, — это ведь тоже проявление любви к Максиму.
В последний момент Гай обнаруживает вражеского солдата и ценой своей жизни нейтрализует эту угрозу жизни своего друга.
“Гай, весь ободранный, весь в крови, тоже лежал поодаль, отвернув от неба обиженное мертвенное лицо, раскинув руки”.
Так трагически расстались наши друзья — Максим и Гай…
***
Влюбленные воины?
Так бывает?
В древнегреческих в Фивах гомосексуальные отношения были вполне приемлемы. Именно этот город стал родиной легендарного «Священного отряда», состоящего из 150 мужских пар. Тесное сотрудничество вкупе с однополыми отношениями скрепляли узы боевой пары. Древнегреческий историк Плутарх отмечал, что подобная связь между воинами являлась одним из преимуществ «Священного отряда», потому что влюбленные, стараясь не упасть в глазах возлюбленных, даже в случае наивысшей опасности остаются в строю (Плутарх. «Пелопид», 18).
Но рассказ о дружбе Максима и Гая — это не древнегреческая гомоэротика, а роман Аркадия и Бориса Стругацких «Обитаемый остров» “о приключениях мальчика — комсомольца XXII века”. Сюжет был задуман летом 1967 года, когда ни о каких гомосексуальных отношениях героев романа и речи быть не могло.
По требованию цензоров в книгу внесли 896 исправлений. Из повести исчезли портянки и заключенные, контрразведка, табак и одеколон, либералы, коммунисты и социал-демократы.
Поэтому в редакции 1971 г. трепетно любящий Максима Гай нелепо и скоропостижно погиб.
Но почему же описание любви двух парней вообще проникло в роман советских писателей и не было отвергнуто цензурой?
Полагаю, что советские граждане конца 70-х годов ХХ века были менее подозрительны. Им не мерещился повсюду призрак гомосексуальности (как и вообще сексуальности).
Их правитель (генсек СССР) открыто целовался с товарищами по партии. Спортсмены и моряки могли крепко держать друг друга в объятьях.
А какая-нибудь девчонка без страха забегала к соседскому лётчику на кухню и усаживалась к нему на колени, ожидая интересных историй о полетах по небу.
Поскольку “секса в СССР не было”, проблемы сексуальности не будоражили сознание обывателей. Вот почему в советском романе так ярко описана преданная дружба и одобряемая обществом мужская любовь.
Ни авторы, ни читатели романа не подозревали, что между Гаем и Максимом могли быть сексуальные отношения.
Интересно, а что об этом подумал наш современный читатель?
